Рекенштейны - Страница 69

Видя, что Танкред лишился чувств, Готфрид счел своей обязанностью сделать необходимые распоряжения.

— Гаспар, — сказал он, — отвезите мою дочь домой, так как мне нужно доставить графа к нему на квартиру.

— Послали ли за доктором? — спросил он лакея, помогая ему уложить Танкреда в карету.

— Никак нет-с, мы ничего не смели делать без приказания графа.

— Так поезжайте, Неберт, и привезите доктора как можно скорей.

Смертельно грустная, мучимая безотчетной тоской, предчувствием, которого не могла себе объяснить, Габриэль провела все утро на кушетке. Она распустила волосы, так как голова ее горела и была тяжела, как свинец; рука ее нервно играла лентой, стягивающей в талии ее серый атласный пеньюар. Она не замечала, что Сицилия несколько раз приподнимала портьеру и бросала на нее тревожный взгляд. Камеристка знала содержание письма, которое должна была передать своей госпоже.

Но заметив, что графиня находится в каком-то тревожном, болезненном состоянии, она долго колебалась. Зная, какую роль играл Веренфельс в жизни графини, хитрая горничная подозревала, что обвинение в краже, которое возвели на этого гордого молодого человека аристократической наружности, могло быть местью. Что же будет, когда графиня узнает о том, что совершилось теперь? Наконец, она решилась, понимая, что необходимо предупредить.

— От кого? — спросила графиня, взяв с видимым утомлением письмо. — От Танкреда? Что это значит?

— Граф, выходя из дому, поручил передать вам, графиня, это письмо, — ответила Сицилия, поспешно удаляясь в гардеробную, где, ввиду всех возможных случайностей, она приготовила стакан воды, успокоительные капли и флакон с уксусом.

На этот раз у Габриэли не сделалось нервного припадка, она не вскрикнула, не проронила слез, прочитав письмо. С минуту она не верила своим глазам, затем голова ее упала на спинку кушетки, между тем как рука судорожно мяло письмо сына. Это прошлое, которое она старалась заглушить, забыть в вихре всяких наслаждений, восставало перед ней как неумолимое memento mori; и Танкред, ее обожаемый сын, платился за совершенное ею преступление. Из этого хаоса мучительных мыслей, как молния, пробивалось множество воспоминаний прошлого, и образ Готфрида, ее жертвы и тирана, чья власть над ней никогда не угасала, таился в глубине ее души. И теперь она должна снова увидеть его, снова будет тяготеть на ней холодный и презрительный взгляд этих черных глаз, воспоминание о которых заставляло биться ее сердце. Вторично она будет переживать муки того гнусного часа, когда она решилась погубить Веренфельса. А теперь ее ожидает бесконечная мука, так как его дочь будет женой ее сына.

Вздрогнув, Габриель приподнялась и вытерла платком свой влажный лоб.

«Нет, я решительно проклята, так как гублю всех, кого люблю и кто любит меня, не исключая даже моего Танкреда. Но самое главное унижение — увидеть тебя, Готфрид, предавшего меня проклятию и забвению, тогда как я не могу вырвать тебя из моего сердца, встретить твой взгляд, исполненный ненависти и презрения! О, этот стыд выше моих сил! Рассыпься же прахом непокорное сердце, которое не слушает ни рассудка, ни гордости, ни совести! Это единственный способ избавиться от моих мук».

С внезапной решимостью она встала, прошла в свою спальню и опустилась на колени перед распятием, лежащим на ее «prie-Dieu».

«Боже милосердный, вручаю Тебе мою грешную душу, — прошептала она с жаром. — Ты, простивший своим убийцам, ты сжалишься надо мной. Вилибальд, Арно, великодушно простившие мне все, будьте моими ходатаями, если мы встретимся на небе».

Она перекрестилась. Затем подошла к шкафу, достала оттуда шкатулку, которую открыла ключиком, висевшим на ее браслете. Из кучи бумаг и других вещей она вынула маленький флакон, наполненный бесцветной жидкостью, и с минуту глядела на него с горькой усмешкой.

«Думал ли ты, Рамон, показывая мне этот яд твоей страны и уверяя, что в течение часа он убивает без страданий, что с его помощью я последую за тобой? Слава Богу, что я сохранила этот флакон. Твоя месть, Готфрид, не удастся вполне: ты найдешь здесь один лишь труп».

С удивительным спокойствием она налила в рюмку немного воды, прибавила несколько капель яду, остальное вылила в цветочный горшок. Затем, сняв крест, висевший в изголовье ее постели, вернулась в будуар и опять легла на кушетку; она тихо молилась в течение нескольких минут и вдруг, схватив рюмку, опорожнила ее сразу и снова стала молиться. Сначала она ничего не чувствовала, но вдруг странная теплота разошлась мурашками по всему ее телу, голова закружилась, крест выпал из ее рук, и, полузакрыв глаза, она опрокинулась назад.

В эту минуту на пороге будуара показалась прелестная девочка лет одиннадцати. То была Сильвия, дочь дона Района. И как будто эгоизм Габриэли, ее обожание своей красоты олицетворялось в ее детях. Сильвия так же, как и Танкред, была живым ее портретом.

Увидев, что мать ее лежала, как мертвая, девочка кинулась к ней, дрожа от ужаса:

— Мама, мама, что с тобой?

На этот крик Сицилия прибежала из гардеробной и, увидев пустую рюмку, инстинктивно угадала правду. Вне себя она кинулась в комнаты графа и послала к нему его камердинера предупредить о несчастии. Затем, возвратясь к своей госпоже, она старалась, но тщетно, привести ее в чувство. А потому, когда послышался шум экипажа, катившего во весь опор, она, как безумная, выбежала в вестибюль. Маленькая Сильвия, глубоко потрясенная, молча подняла крест, упавший на ковер, и став позади дивана, усердно молилась.

Сицилии чуть не сделалось дурно, когда она увидела, что лакей с помощью какого-то господина несет Танкреда, все еще не пришедшего в себя. Камеристка сразу узнала Веренфельса и, подойдя к нему, поспешно проговорила: