Рекенштейны - Страница 2

Глубоко вздохнув, он выпрямился, провел рукой по лбу, как бы желая отогнать докучливые думы и, опустив стекло, стал глядеть в окно. Дорога в этом месте загибалась и довольно быстрым скатом спускалась в долину, лежащую среди лесистых гор; в глубине ее, на холме, возвышалось обширное здание, окруженное садами. То был Рекенштейн. Сердце молодого человека, непонятно для него самого, почему-то сжалось.

Пока Готфрид рассматривал свою будущую резиденцию, карета въехала в аллею вековых дубов и повернула в ворота золоченой решетки, над которыми возвышался герб; затем, обогнув площадку, украшенную фонтаном, она остановилась у подъезда.

Два лакея выбежали встретить приезжего, и один из них, помогая ему выйти, почтительно сказал:

— Граф желает вас видеть, сударь, как скоро вы отдохнете.

— Проводите меня в назначенную мне комнату, я немедленно оправлюсь и тотчас пойду к графу.

Предшествуемый лакеем, Готфрид прошел вестибюль, убранный цветами, откуда лестница с золочеными перилами и устланная ковром вела в комнаты верхнего этажа; затем длинная анфилада парадных комнат привела его в прелестный маленький зал, смежный со спальней, где тотчас и сложили его вещи.

— Куда ведет эта дверь? — спросил Готфрид лакея, помогавшего ему переодеваться, указывая на полуспущенную портьеру.

— В комнату маленького графа; только теперь господин Танкред запер ее на ключ, так как он очень недоволен вашим приездом.

— Разве он сидит в запертой комнате?

— Маленький граф в саду. Он очень рассердился, когда доложили о вашем приезде; разбил большую китайскую вазу, положил ключ в карман и убежал.

Готфрид, окончив свой туалет, направился в комнаты владельца замка. Старый камердинер ввел молодого человека — доложив о нем предварительно — в кабинет графа. Обои и мебель темно-зеленого цвета придавали этой комнате суровый, мрачный вид.

Возле окна человек лет около пятидесяти сидел в кресле с высокой спинкой, украшенной гербом. Ноги его, обложенные подушками, были укутаны одеялом; лицо, болезненно-бледное, сохраняло отпечаток замечательной красоты; темные глаза, отуманенные грустью, выражали доброту и страдание; волосы на голове, еще густые, начинали седеть.

— Добро пожаловать, месье Веренфельс! Мой старый друг Фридман писал мне о вас так много хорошего, что вы уже овладели моим доверием и моей симпатией, — сказал граф, протягивая Готфриду свою исхудалую руку и устремляя приветливый взгляд на красивую, атлетическую фигуру молодого человека.

— Благодарю вас, граф, постараюсь оправдать ваше доверие, — отвечал Готфрид, садясь в кресло, которое указал ему граф.

— Тяжелую обязанность я взваливаю на ваши плечи, мой юный друг, — продолжал хозяин дома. — Характер Танкреда таков, что я и понять не могу, откуда он мог взять такие манеры. Его грубость и леность невообразимы; у него отвращение ко всякому труду. Никто до сих пор не мог побороть его упрямства, а когда он впадет в бешенство, то не помнит себя. А между тем, когда вы его увидите, то пожалеете, как и я, что это маленькое существо, так богато одаренное, погибает нравственно.

— Я сделаю все, что человечески возможно, чтобы исправить вашего сына. Но уполномочиваете ли вы меня, граф, употреблять меры строгости, если я найду это нужным?

— О, конечно, даю вам на то полное право. Передаю вам, так сказать, мою отеческую власть. Наказывайте строго, секите его, если он того заслужит. Я сам давно должен был начать это делать, но мое болезненное состояние лишило меня всяких сил.

В эту минуту в соседней комнате раздались шаги, и в кабинет ворвался маленький мальчик в синей суконной матроске.

Готфрид с любопытством глядел на него, и ему стали понятны и сожаление графа, и его слабость к сыну. Никогда он не видал такого красивого ребенка. Бледное личико с тонкими и правильными чертами камеи, обрамленное длинными черными локонами с синеватым отливом, казалось идеалом, который мог создать лишь великий художник. Но пурпуровый ротик выражал каприз и упрямство, а большие синие, как васильки, глаза сверкали гордостью и дерзостью.

Увидев нового воспитателя, Танкред остановился и, не удостоив поклоном, смерил его презрительным взглядом.

— Черт его принес! — проворчал он. Затем отвернулся, бросился в кресло, положил ноги на стол и, схватив папироску, зажег ее и стал курить.

— Вот видите! — сказал граф с унынием, и в его голосе и жесте слышалось нервное раздражение.

— Я приступлю к воспитанию моего ученика и заставлю его понять, как он должен вести себя в присутствии отца.

Затем Готфрид спокойно подошел к Танкреду, взял у него папироску, бросил ее в пепельницу и, приподняв мальчика, поставил его на ноги.

— Маленьким детям не полагается курить, и я запрещаю тебе дотрагиваться до папирос, — сказал он строго. — И чтобы я в первый и последний раз видел, что ты позволяешь себе так непристойно держаться перед своим отцом и передо мной. Берегись не слушаться меня, если не хочешь быть строго наказанным.

Танкред на минутку как бы окаменел, а затем, дрожа от злости, кинулся к отцу и, топая ногами, закричал:

— Папа, ни одного дня не смей оставлять здесь этого нахала, который позволяет себе дотрагиваться своими грязными руками до графа Рекенштейна и угрожать ему; прогони его тотчас же. Я этого хочу.

— Танкред, не стыдно ли тебе! Ты совсем не любишь меня, если причиняешь мне такие волнения, — проговорил граф слабым голосом.

Мальчик бросился к нему, охватил его шею и зарыдал.

— Я не хочу никого слушаться, — твердил он сквозь слезы. — У мамы все делали, что я хотел. Учиться мне скучно. Если ты хочешь, чтобы я тебя любил, прогони этого грубияна.